В тот день она была ко мне расположена. Это много позже я узнал, что ее благосклонностью я обязан другу Сашке: он привел новую подружку, и Марина захотела ему отомстить. Юность, знаете ли... нелепая ревность... нелепая месть. И тем не менее, я отлично помню ее теплую белесую кожу: на внутренней стороне бедра. Нежную-нежную -- источающую магический аромат юности. И тот животный жар, который исходил из ее промежности... "Девятнадцать лет. Фонтан секса!.." Словом, месть местью, а она была возбуждена. Да так сильно, что -- простите -- ничего никуда направлять не пришлось: я провалился в ее жаркое истекающее лоно, словно вязальная спица в разогретый пластилин. А она дышала и конвульсировала, требовала еще, и то пережидала, то провоцировала мой Исход. Но я в тот момент думал о баскетболе. Весь сырой от ее желания: от груди до колен. И -- о баскетболе. Потому что знал -- Исход будет Великим; торопить его не стоит. Но...
Слишком сладки были ее жадные выдохи. Слишком нежны -- прозрачные вершинки маленьких грудок. И -- главное: слишком быстро высыхали ее пылающие губы, которые я то и дело смачивал кончиком своего языка... Я -- сдался. В Священную Чашу Грааля увесистыми порциями хлынул Бессмертный Нектар Жизни. Вино смешалось с водой: амброзия языческих богов!.. Тогда мы в ней буквально утонули...
И тут раздался звонок. Ее подрагивающий животик еще блестел терпкой неподсохшей влагой, а я уже знал: моя бабушка умерла. И именно в тот момент, когда я отчаянно сдерживал сладостные конвульсии, изо всех сил изогнувшись назад -- подальше от опьяняющего дыхания Самой Сексуальной Девушки На Свете!..
Помню: я окунулся в щекочущую гущу ее волос, последний раз вдохнул амбру с прозрачного виска и, кажется, шепнул "люблю". И стал осматриваться в поисках штанов...
Жизнь и смерть. Всегда рядом. А их чудесная магия -- в абсолютной неподвластности человеку...
* * *
Сначала я убил котенка. Говорят, трехцветные -- счастливые. Не знаю... Клепе не помогло. За полгода до нее умерла Олеся. От чумки. Обычное дело. Она лежала у мамы на коленях, с хрипом выпуская слюну. В предсмертной агонии. От нее уже пахло болезнью и неминуемой смертью. А мама ее все гладила, гладила, и была с нею до конца. Мы завернули ее в полотенце и похоронили в лесу. Отчим даже речь произнес, погребальную.
Минуло пять месяцев и мамино сердце тронул новый пушистый комок. Клепа... Сокращенно от "Клеопатра". Издержки классического образования. Она успела подрасти только до Олесиного возраста. Месяц, полтора, два... Когда они еще маленькие, но уже жутко активные. Но погубило ее другое. Относительно общей продолжительности наших жизней, мы с ней были ровесниками.
В тот день она носилась, как сумасшедшая. Изредка останавливаясь перед нами, чтобы выгнуть спину, встать на цырлы и выставить изогнутый бок. Мы -- это два третьеклассника. Пришли скоротать сорокапятиминутку от вдруг отмененной физкультуры. И когда мы, сцепившись в шуточной схватке, слетели с дивана, я почувствовал под собой хруст. Почувствовал. Не услышал...
Боже, как я кричал!.. Я стоял перед ней на коленях и тянул к ней свои руки!.. Я призывал всех богов!.. Чтобы мое неверие в произошедшее оправдалось!.. А она билась в агонии, бесцельно отталкивая задними лапками воздух перед собой. И я взял ее на руки, пытаясь остановить бессмысленное биение тонких ножек!.. Мне казалось, что остановив его, я поверну время вспять!.. Но ни боги, ни демоны мне не отвечали!.. А она... Она обкакалась. Это было так страшно -- убить подружку детства...
Женька -- мой дружок. Он быстро нашел номер телефона ветслужбы. Лучше бы не находил. Не представляю, что пережила бедная девушка, поднявшая трубку на том конце?!. Девятилетний мальчишка пятнадцать минут, рыдая, кричал в трубку, сбиваясь в хрипоту: умолял и проклинал... Умолял хоть что-нибудь сделать и проклинал их и свое бессилие. А потом снова умолял, и снова проклинал!.. Если бы были боги, они бы не смогли не откликнуться. По крайней мере, они заставили меня так думать...
А дух смерти уже наполнил комнату. Тот же самый, что и во время смерти Олеси...
В конце концов, я нашел маму. На новоселье у подруги. Когда я с мороза вошел в шумную теплую комнату, где пахло шампанским и рыбными блюдами, я обомлел: мама -- улыбалась. Щеки были красными от выпитого, и она -- улыбалась. "Кошечка у нас умерла". Так она объяснила мое внезапное появление.
Много-много лет спустя я был в гостях. Гвоздь программы -- телевизор, и передача про вертолетную охоту. "Бог мой! Бедный, бедный мишка!..", отреагировала сердобольная дама, когда охотничий трофей показали крупным планом. Мой друг -- с двумя отсидками за плечами -- спокойно парировал: "Да ладно: просто дохлый медведь..."
Клепу завернули в тряпку и положили в мусорный контейнер.
* * *
Люди сами придумывают себе законы "объективной реальности" . Так иногда кажется... А настоящих законов жизни просто не замечают. И кто их за это осудит? Уж точно не я. Ведь если и есть логика у жизни, то человеку она ни на йоту не открылась. По крайней мере, пока... то есть, присно...
Он явно не понимал, где он находится. И ладно бы это был человек, давно и бесповоротно разлохмаченный алкоголем и ежедневной потребностью в нем. Так ведь нет: обычный работяга, соответствующе, но чисто одетый. Подбоченясь, где-то его поджидала жена, и почти наверняка -- тихая любящая дочь. Любимая дочь. Которая -- пока ее мама стаскивает с него штаны -- выглядывает в дверной проем с грустной улыбкой. А он... Он как всегда: бормочет, что где-то в кармане куртки у него есть для нее гостинчик. И еще: что папа сегодня пьян. Потому что...
Но беда в том, что он был не дома. В подъезде: чужом для себя, родном для меня. Одной рукой уперевшись в железную соседскую дверь, другой шаря в поисках звонка. Соседи напротив -- интеллигентная еврейская семья. Один только визуальный анализ привел бы любого к закономерному выводу: пошатывающийся тип не мог быть никому из них даже случайным знакомым. Поэтому я сделал честную попытку проводить его до выхода из подъезда. Но его личность не отвечала. И я -- слентяйничал: тип был абсолютно неагрессивен, и я плюнул, решив, что большого вреда он нанести не в состоянии. Но через пять минут я выглянул из квартиры вновь. И застал гостя в том же положении. Только из-за двери на его пьяное мычание отвечал теперь напуганный голос моей пожилой соседки. "Дозвонился-таки", подумал я, и вспомнил, как слышал от подъездных сплетниц, что у моей соседки третий день плохо с сердцем.
Выпроваживал я его и словом, и делом. Но он был настолько неагрессивен и даже мил в своей пьяной беззащитности, что я, в конце концов, махнул рукой. Махнул, несмотря на то, что он, улыбаясь и бормоча, пытался высвободиться из моей хватки и вернуться к злополучной двери.
Я оставил его на крыльце. В глубине души я знал, что он вновь зайдет в подъезд, поднимется по пролету и снова будет шарить по двери в поисках звонка -- настолько это действие было для него навязчивым. Но -- решил я -- пойдет кто-нибудь другой, и вышвырнет его окончательно...
Соседка скончалась. От сердечного приступа. В этот день. Потому что он -- вернулся. Пьяный вдрызг и добродушный до наивности. Наверняка, хороший работник. Где-нибудь на стройке. Хороший -- потому, что не любит ссор, не любит, когда повышают голос. Он и напился-то, поди, так -- до беспамятства -- раз третий в жизни. А проснувшись утром и ничего не помня, он пожалел только об одном -- что пьяным его видела любимая дочка. Любящая дочка. И сегодня она будет в его присутствии молчать и смотреть исподлобья с детской укоризной... И никогда не узнает, что в нескольких кварталах от его дома в незнакомом ему подъезде скончалась женщина. Вчера. От сердечного приступа. Испугавшись пьяного мужлана, что ломился в ее квартиру в алкогольном бреду... Как ей это, наверняка, представилось...
Опережая скептиков, игнорирующих правду сердца, воскликну: "Совпадение?!. Тогда, может быть, сосчитаете, какова вероятность такого совпадения: что мужик, редко пьющий и почти никогда не напивающийся, вдруг напьется именно в этот день, зайдет именно в этот подъезд, и будет источать такое -- пусть и пьяное -- благодушие, что ни у кого даже рука не поднимется вытолкать его взашей, и будет ломиться именно в эту дверь?!. А?!." А пока они считают, добавлю: я -- видел его лицо, видел его необъяснимое влечение к этой двери, видел его глаза, которые словно отвечали на мой вопрос "Чем тебе далась эта квартира?!." искренне и безобидно: "Не знаю... Но мне нужно туда пойти и что-то сделать".
Вот она -- жизнь. Вот ее настоящая логика... Да, она пугает: тем, что резко сужает пространство, в котором мы -- свободно творящие личности. Но она же и дает надежду. Ведь если она так легко забирает человеческие жизни -- так, словно в них нет той великой ценности, которую привыкли видеть мы -- то, значит, наша человеческая жизнь -- лишь один из этапов какого-то более широкого или более продолжительного пути. А впрочем... Если и есть логика у жизни, то человеку она ни на йоту не открылась.
* * *
Такие милые и родные!.. Тренировочные штаны. Когда мы дома и -- вдруг! -- не в них, то как будто мы и не целиком; так -- может, и большая -- но часть... Какой благостью и полнотой мы наполняемся, когда меняем тесные джинсы или офисные брюки на поджидающие в кресле треники! Даже тапочки после коньков не дают той радости преображения, какую способны дать обычные домашние штаны -- такие мягкие и всегда теплые в ожидании нас, любимых!.. Неудивительно, что лень и комфорт без труда уговаривают нас их не переодевать. Сначала -- когда мы выносим мусор, потом -- за сигаретами, а затем и в ближайший сквер -- поподслушивать, как нелепо шутит кучкующаяся молодежь. И тем не менее, треники треникам -- рознь...
Однажды в трамвае мужик в тренировочных штанах -- тех самых, убогих советских тренировочных штанах, у которых тут же вытягивались колени, и свисали сгнившими на черенке грушами -- вдруг увидел чудо!.. Он чуть было не выпрыгнул из туфлей, а заодно и носков, поскольку носки были одеты поверх треников; ну, или треники были заправлены в носки -- неважно. Все еще обычное дело для 1980-х годов, когда даже город-миллионник рассматривался некоторыми, как "своя деревня" в три сруба, по которой можно пройти не меняя тапочек на туфли, а комбайнерской рубахи на рубаху по-приличней. "Да я же тут -- недалеко". Ага, недалеко -- едет в трамвае третью остановку!.. Так вот...
...причина шока -- юная грация. Она сидела с подружкой прямо перед ним. Как и когда он успел разглядеть ее невозможно притягательную внешность -- вопрос для "Брейн-Ринга". Но -- разглядел. И при этом очаровался настолько, что не смог сдержать порыва!.. И тут начались трудности. Алкоголь в нерекомендуемых количествах и общение с себе подобными наложили на его уста тяжелую епитимию немотства. А потому он только гладил ее волосы и глупо улыбался, когда она поворачивалась и раздраженно вопрошала "ну, что?". Скажи он что-то типа "вы так красивы", и ситуация была бы разряжена, но у него не было слов: не то чтобы он не знал, как произноситься "вы красивы", а просто его язык не был заточен под фонетику фразы -- его малые мышцы, необходимые для подачи комплимента, никогда не подвергались нагрузкам. Ну, или подвергались, но очень, очень давно. Знаете же, как непросто начать говорить после долгого вынужденного молчания...
И хотя я был юн, как Валя Котик, весь идиотизм ситуации понимал прекрасно. При этом эмпатическая связь у меня была больше с юной нимфой, нежели с ее страстным визави в носках навыпуск. И совсем не при чем здесь Зигмунд Фрейд с его тотальными подозрениями в латентном гомосексуализме: просто ассоциировать себя с человеком пусть и одного с тобой пола, но в туфлях с каблуком и бляховой застежкой в комбинации с тренировочными штанами, заправленными в носки... Словом, за него мне было просто жгуче-жгуче стыдно. Как за представителя моего пола. А вот ее шкура мне -- двенадцатилетнему пасынку коллекционера живописи -- пришлась абсолютно впору. Так и ерзал я всю дорогу, еле сдерживая слова, которые, по моему мнению, просто обязаны были слететь с уст молодой красавицы: "как Вы не можете понять, что чье-чье, а Ваше внимание мне унизительно, и если бы в Вас сохранилась хоть одна лохмоть от Настоящего Мужчины, то Вы бы изо всех последних сил сдерживали свой нелепый порыв, а вместо него осознали бы на будущее, что внешняя опрятность - не признак снобизма, а дань уважения окружающим, которых Вы не знаете, но среди которых наверняка есть очень достойные люди". Именно так я тогда чувствовал... Думал-то я, скорее всего, чуточку иначе: просто в свои двенадцать лет, несмотря на фанатичную любовь к чтению классической литературы, значения слова "снобизм" я не знал. Но это все -- детали.
Минуло год. Без хвостика. Мой юношеский возраст плавно дошел до предельно категоричного. Ну, действительно: тринадцать лет!.. Как раз то время, когда первые выводы о жизни, сделанные собственнодушно -- банальные и дурацкие в принципе, кажутся гениальными, единственно-верными и -- главная ошибка! -- окончательными.
Я снова в трамвае. Маршрут тот же. Как и положено по статистике середины 1980-х годов, на каждый полупустой вагон в 10-12 пассажиров приходится один пьяный в драбадан. Трамвай замедляет отсчет рельсовых стыков, подкатываясь к остановке... И все бы ничего, да остановка эта -- совмещенная с автобусной. В плане пересадки с трамвая на автобус удобство беспрецедентное. Особенно, когда и трамвай, и автобус подходят одновременно: ровно полтора шага и ты со ступеньки одного вида транспорта попадаешь на ступеньку другого... Ни дать - ни взять, по "принципу одного окна". Но это в плане пересадки. А в плане безопасности?.. То-то и оно.
Так вот... Меня аж затрясло всего!.. Какого хрена ему от меня нужно?!. Трамвай уже остановился, и наступило мгновение, реальную протяженность которого уже не выяснить: когда вагоновожатый зачем-то выжидает, оставляя двери закрытыми. То, как пьяный пассажир с верхней ступени налег грудью на мой загривок, я почувствовал секунд за пять-шесть до полной остановки трамвая. Все остальное пронеслось в моей почерневшей душе в тот мистический миг -- очень похожий на период между выпрыгиванием из самолета и раскрыванием парашюта, между выдергиванием чеки и разрывом гранаты, между предчувствием необратимого и моментом его свершения...
И вот я выбегаю на полоску тротуара, где жмутся ожидающие трамвая -- у одной кромки, и автобуса -- у другой. Выбегаю нарочито резко и в сторону, чтобы показать, как я раздражен пьяной безалаберностью навалившегося на меня забулдыги и, развернувшись, швырнуть ему в лицо нетактичный возглас или хотя бы взгляд. Однако...
...даже развернуться -- не успеваю. Инерция выносит мужчину с верхней ступеньки трамвая также, как сила тяжести отправляет высотного ныряльщика с отвесной скалы в приливную волну. Плашмя он падает поперек тротуара -- настолько плашмя, что руки остаются вытянутыми вдоль тела, и в одной из них "авоська" с небольшим свертком из грязно-бежевой магазинной бумаги -- и так скользит прямо под заднее колесо подошедшей "гармошки" Икаруса... Все.
* * *
Свою первую рогатку я сломал в шесть лет. Став взрослым, я пару раз читал об абсолютно аналогичных случаях, произошедших с другими людьми в других странах. И тем не менее, у меня все было именно так. Два дня я с завистью смотрел на идеальную рогатку двоюродного брата -- с крепкой рифленой рукоятью и мощной вилкой, со специально вырезанными пазами, за которые привязывались концы широкого медицинского жгута, разделенного, в свою очередь, аккуратным драповым овалом для метательного снаряда. Еще два дня я уговаривал мать выдать мне из ее запасников кусок крепкой кожи и не использованный жгут. Следующие два дня занял процесс производства: я облазил полтора гектара ближайшего паркового орешника в поисках идеальной боевой вилки, предусмотрительно просушил ее на солнце, обработал по всем правилам перочинным ножом, добился идеальных формы и размера драпового байка и натяжения жгута и украсил рукоять практичным и декоративным узорами...
Но -- как ни креативничай, а правда всегда удивительнее вымысла: и пусть кто-то скажет, что я преувеличиваю -- я-то знаю, что было так и никак иначе. А именно: выстрел я сделал ровно один. Да-да, гайкой на двенадцать в гущу прикормленных у мусорных контейнеров голубей... Я не помню, что я тогда испытал: кажется, я даже плакал, сердце билось как-то иначе и на душе было отвратительно. Но это не точно. Точно -- то, что я чувствую теперь. Я прекрасно помню, как вдруг всхлопнули крылья нескольких десятков вспорхнувших птиц, и как пусто стало там, где только что кишела черно-серая масса. Лишь голый сухой асфальт с рассыпанными хлебными крошками и на нем один-единственный голубь с неестественно свернутой набок шеей -- перебирает лапами и хлопает крыльями... Но вместо прыжка и полета -- лишь предсмертная агония, которая кубарем влечет его вниз по небольшому съезду, что ведет к мусорным бачкам... И лишь вспыхнет эта картинка у меня перед глазами, как намертво заклинивает в моей душе какую-то шестеренку. Нет, жизнь продолжается -- и вокруг меня, и внутри меня, и только одна шестеренка стоит, как вкопанная. Даже мизерного люфта -- нет. Как вкопанная.
И ровно то же самое -- когда вспоминаю остальное: как ломаются ребра котенка или как напрягается и затем лопается под тяжестью Икаруса грудная клетка задремавшего на моем плече пьянчужки... Какая-то шестеренка -- бац! -- и намертво. Та же эта шестеренка или какая-то другая?.. Не знаю. Выяснить это мне не суждено. Слишком силен инстинкт самозащиты, который не позволяет всем этим воспоминаниям являться одновременно. А раз они не являются одновременно, то совершенно очевидно, что шестеренки эти -- разные. Тот же инстинкт не позволяет остановить их все разом... И становится жутковато: стоит лишь представить, как они останавливаются в нас в течение жизни -- одна за другой, одна за другой... Одна -- за другой. И так до самого -- буквального -- конца.
Но невозможно понять происходящего, лишь разглядывая собственную судьбу. Каким бы мощным не был микроскоп, факт остается фактом: жизнь пробивает себе дорогу, несмотря ни на что... И люди только клетки -- незаметные клетки в громадном теле Вселенной. Молодые клетки заменяют собой клетки старые и больные. Даже если более старая клетка заболела всего лишь на миг -- алкогольным опьянением, молодая клетка бунтует и не хочет отдавать свою энергию больной клетке, позволяя последней сгинуть под колесами автобуса... Тоже -- ради жизни. И также, как скраб с ванной отшелушивает от нас умирающие клетки, увлекая с ними одну-две абсолютно здоровых, так и Вселенная подчас сводит на нет даже гениальные задатки. Все это -- ради жизни. И сколько бы клетка не думала, что она-то и есть Вселенная, она всего лишь клетка -- и убийца, и жертва. И в этом заключено абсолютно все: и грех, и искупление, и кажущийся абсурд жизни, и ее действительная логика... Потому что все -- ради жизни.
Так что, простите: я -- убийца!.. И более здоровые клетки, сбиваясь в кучки, то теснят меня к тем, что отмирают, то вдруг втягивают животы, освобождая мне пространство для существования. Но я еще жив, хоть мне уже далеко не восемнадцать. А это значит, что для дела жизни я -- не безнадежен. И единственное условие моего существования -- мое стремление жить и возрождаться. Как бы ни складывалась моя судьба... А жертвой я так и так однажды стану. Ради жизни -- когда мир сбросит меня вместе с моим поколением, как сбрасывают головоногие старый панцирь, чтобы из-под него проступил новый, сотканный из свежих, полных жизни клеток. И даже бессмертие -- ни к чему. Потому что, добиваться личного бессмертия означает желать смерти всем последующим поколениям. А я хоть и убийца, но это -- не в моей природе.
Фото в материале:
все -- Хельмут Ньютон,
кроме -- Роберт Мэпплторп (первая, т.е. заглавная),
неизвестные (пятая, восьмая и десятая),
Стета (завершающая).
Ты чего это такого наваял? Что случилось? Стукни мне. Пропал ты совсем.